Неточные совпадения
Пастух уж со скотиною
Угнался; за малиною
Ушли подружки в бор,
В полях трудятся пахари,
В лесу стучит топор!»
Управится с горшочками,
Все вымоет, все выскребет,
Посадит
хлебы в
печь —
Идет родная матушка,
Не будит — пуще кутает:
«Спи, милая, касатушка,
Спи, силу запасай!
А вора он затем не устерёг,
Что
хлебы печь тогда сбирался.
У мужика, большого эконома,
Хозяина зажиточного дома,
Собака нанялась и двор стеречь,
И
хлебы печь,
И, сверх того, полоть и поливать рассаду.
Солнце
пекло; из полутемных сеней постоялого дворика несло запахом теплого ржаного
хлеба.
И затем какие-то плотники, их выписали в Брест-Литовск, а оттуда — выгнали, подрядчик у них сбежал, ничего не заплатив, и теперь они тоже волнуются, требуют денег,
хлеба, рубят там деревья, топят
печи, разобрали какие-то службы, делают гроба, торгуют — смертность среди беженцев высокая!
В пекарне началось оживление, кудрявый Алеша и остролицый, худенький подросток Фома налаживали в приямке два самовара, выгребали угли из
печи, в углу гремели эмалированные кружки, лысый старик резал каравай
хлеба равновесными ломтями, вытирали стол, двигали скамейки, по асфальту пола звучно шлепали босые подошвы, с печки слезли два человека в розовых рубахах, без поясов, одинаково растрепанные, одновременно и как будто одними и теми же движениями надели сапоги, полушубки и — ушли в дверь на двор.
— Ну, и здесь будешь
хлебы печь.
— Не умеет она работу работать.
Хлебы вот
печет.
— Что делала!
хлебы на продажу
пекла.
Но
хлебов все-таки более не
пекла.
И приставили Маврушу для барского стола ситные и белые
хлебы печь, да кстати и печенье просвир для церковных служб на нее же возложили.
—
Хлебы она
печет, просвиры…
— И
хлебы печь не стану. Ты меня в ту пору смутил: попеки да попеки! а я тебя, дура, послушалась. Буду
печь одни просвиры для церкви Божьей.
Шли месяцы; матушка все больше и больше входила в роль властной госпожи, а Мавруша продолжала «праздновать» и даже
хлебы начала
печь спустя рукава.
— Да ведь
печешь же ты
хлебы! хоть и легкая это работа, а все-таки господская.
И ее «не трогали» и не угнетали работой, но так как она умела
печь белый
хлеб, то определили пекаршей при доме и просвирней при церкви.
Черный
хлеб, калачи и сайки ежедневно отправляли в Петербург к царскому двору. Пробовали
печь на месте, да не выходило, и старик Филиппов доказывал, что в Петербурге такие калачи и сайки не выйдут.
Только после смерти Карташева выяснилось, как он жил: в его комнатах, покрытых слоями пыли, в мебели, за обоями, в отдушинах, найдены были пачки серий, кредиток, векселей. Главные же капиталы хранились в огромной
печи, к которой было прилажено нечто вроде гильотины: заберется вор — пополам его перерубит. В подвалах стояли железные сундуки, где вместе с огромными суммами денег хранились груды огрызков сэкономленного сахара, стащенные со столов куски
хлеба, баранки, веревочки и грязное белье.
Суслонские бабы отлично
пекли свой пшеничный
хлеб, а ржаного и в заводе не было.
Хлеб был в самом деле ужасный. При взломе он отсвечивал на солнце мельчайшими капельками воды, прилипал к пальцам и имел вид грязной, осклизлой массы, которую неприятно было держать в руках. Мне было поднесено несколько порций, и весь
хлеб был одинаково недопечен, из дурно смолотой муки и, очевидно, с невероятным припеком.
Пекли его в Ново-Михайловке под наблюдением старшего надзирателя Давыдова.
— И начала сажать
хлебы в
печь.
— Надо быть, — отвечал священник, — потому что следующее шестое число вспыхнул пожар уже в местах пяти и везде одновременно, так что жители стали все взволнованы тем: лавки закрылись, хлебники даже перестали
хлебы печь, бедные погорелые жители выселялись на поле, около града, на дождь и на ветер, не имея ни пищи, ни одеяния!
Она не топила
печь, не варила себе обед и не пила чая, только поздно вечером съела кусок
хлеба. И когда легла спать — ей думалось, что никогда еще жизнь ее не была такой одинокой, голой. За последние годы она привыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей жизни. А вот нет его, и — ничего нет.
— Чтой-то уж и смерть-то словно забыла меня, касатка! — продолжает старуха, — ровно уж и скончания житию-то не будет… а тоже
хлеб ведь ем, на
печи чужое место залеживаю… знобка я уж ноне стала!
— Где там этакого огурца увидишь! — продолжал Евсей, указывая на один огурец, — и во сне не увидишь! мелочь, дрянь: здесь и глядеть бы не стали, а там господа кушают! В редком доме, сударь,
хлеб пекут. А этого там, чтобы капусту запасать, солонину солить, грибы мочить — ничего в заводе нет.
Книги закройщицы казались страшно дорогими, и, боясь, что старая хозяйка сожжет их в
печи, я старался не думать об этих книгах, а стал брать маленькие разноцветные книжки в лавке, где по утрам покупал
хлеб к чаю.
Не первый он был и не последний из тех, кто, попрощавшись с родными и соседями, взяли, как говорится, ноги за пояс и пошли искать долю, работать, биться с лихой нуждой и есть горький
хлеб из чужих
печей на чужбине.
В конце зимы другие двадцать человек отправились туда же и с наступившею весною посеяли двадцать десятин ярового
хлеба, загородили плетнями дворы и хлевы, сбили глиняные
печи и опять воротились в Симбирскую губернию; но это не были крестьяне, назначаемые к переводу; те оставались дома и готовились к переходу на новые места: продавали лишний скот,
хлеб, дворы, избы, всякую лишнюю рухлядь.
Питались больше сухарями,
хлеб печеный привозили иногда из Озургет, иногда
пекли в отряде и нам доставляли ковригами.
Все-таки
хлеб пекли из нее.
Хозяйка несла из
печи чашку со щами. Пахло грибами и капустой. Ломти
хлеба лежали на столе.
— Ты так же, бывало, сторожил мой дом, да не так легко было тебя задобрить!» С первого взгляда запорожец уверился, что в избе никого не было; но затопленная
печь, покрытый ширинкою стол и початый каравай
хлеба, подле которого стоял большой кувшин с брагою, — все доказывало, что хозяин отлучился на короткое время.
Разумеется, мы говорим о прикормке постоянной, которую хорошо приготовлять следующим образом: берутся хлебные зерна ржи, овса, пшеницы или какие есть; прибавляются отруби, корки ржаного
хлеба, особенно пригорелые (рыба далеко слышит их запах), все это кладется в чугун, наливается водой и ставится в жаркую
печь, сутки на двое так, чтобы совершенно разопрело.
Обстановка первого акта. Но комнаты Пепла — нет, переборки сломаны. И на месте, где сидел Клещ, нет наковальни. В углу, где была комната Пепла, лежит Татарин, возится и стонет изредка. За столом сидит Клещ; он чинит гармонию, порою пробуя лады. На другом конце стола — Сатин, Барон и Настя. Пред ними бутылка водки, три бутылки пива, большой ломоть черного
хлеба. На
печи возится и кашляет Актер. Ночь. Сцена освещена лам — пой, стоящей посреди стола. На дворе — ветер.
В избе, кроме солнечного жара, было жарко от
печи и сильно пахло только-что испеченным
хлебом.
— Однажды я стоял на небольшом холме, у рощи олив, охраняя деревья, потому что крестьяне портили их, а под холмом работали двое — старик и юноша, рыли какую-то канаву. Жарко, солнце
печет, как огнем, хочется быть рыбой, скучно, и, помню, я смотрел на этих людей очень сердито. В полдень они, бросив работу, достали
хлеб, сыр, кувшин вина, — чёрт бы вас побрал, думаю я. Вдруг старик, ни разу не взглянувший на меня до этой поры, что-то сказал юноше, тот отрицательно тряхнул головою, а старик крикнул...
Иногда при чаепитии присутствовал Перфишка. Обыкновенно он помещался в тёмном углу комнаты на подмостках около коренастой, осевшей в землю
печи или влезал на
печь, свешивал оттуда голову, и в сумраке блестели его белые, мелкие зубы. Дочь подавала ему большую кружку чаю, сахар и
хлеб; он, посмеиваясь, говорил...
— Достаточно и этих подлецов… Никуда не годен человек, — ну и валяй на сплав! У нас все уйдет. Нам ведь с них не воду пить. Нынче по заводам, с
печами Сименса […с
печами Сименса. — Сименс Фридрих, немецкий инженер, усовершенствовал процесс варки стали.] да разными машинами, все меньше и меньше народу нужно — вот и бредут к нам. Все же хоть из-за
хлеба на воду заработает.
В деревне давно проснулась жизнь; во всех избах светились огоньки и топились
печи, а на гумнах, при свете пылающей соломы, молотили
хлеб.
Вынув из
печи весовой белый
хлеб, я кладу на длинную доску десять-двенадцать караваев и поспешно несу их в лавочку Деренкова, а возвратясь назад, набиваю двухпудовую корзину булками и сдобным и бегу в духовную академию, чтоб поспеть к утреннему чаю студентов.
Работая от шести часов вечера почти до полудня, днем я спал и мог читать только между работой, замесив тесто, ожидая, когда закиснет другое, и посадив
хлеб в
печь. По мере того как я постигал тайны ремесла, пекарь работал все меньше, он меня «учил», говоря с ласковым удивлением...
— Врёшь, — говорю, — пойди ты ко всем чертям! сгинь! Ведь ты —
хлеб печёшь, собака!
И всё время вертимся мы в работе: я мешу, он
хлебы раскатывает, в
печь сажает; испекутся — вынимать их начнёт, а я на полки кладу, руки себе обжигая.
Сначала, видя, как он быстро мечет в
печь сырые
хлебы, которые я еле успевал подкидывать из чашек на его лопату, — я боялся, что он насадит их друг на друга; но, когда он выпек три
печи и ни у одного из ста двадцати караваев — пышных, румяных и высоких — не оказалось «притиска», я понял, что имею дело с артистом в своем роде.
Дня через два, ночью, посадив
хлеб в
печь, я заснул и был разбужен диким визгом: в арке, на пороге крендельной, стоял хозяин, истекая скверной руганью, — как горох из лопнувшего мешка, сыпались из него слова одно другого грязнее.
Было ясно — он не хотел говорить. Полагая, что такое настроение не продлится у него долго, я не стал надоедать ему вопросами. Он весь день молчал, только по необходимости бросая мне краткие слова, относящиеся к работе, расхаживал по пекарне с понуренной головой и всё с теми же туманными глазами, с какими пришел. В нем точно погасло что-то; он работал медленно и вяло, связанный своими думами. Ночью, когда мы уже посадили последние
хлебы в
печь и, из боязни передержать их, не ложились спать, он попросил меня...
Он любил работать, увлекался делом, унывал, когда
печь пекла плохо или тесто медленно всходило, сердился и ругал хозяина, если он покупал сырую муку, и был по-детски весел и доволен, если
хлебы из
печи выходили правильно круглые, высокие, «подъемистые», в меру румяные, с тонкой хрустящей коркой.
Мы посадили
печь, приготовили другую, и снова час и сорок минут я читал книгу. Потом опять пауза —
печь испекла, вынули
хлебы, посадили другие, замесили еще тесто, поставили еще опару… Всё это делалось с лихорадочной быстротой и почти молча.
В пекарне стало тихо. Коптила лампа, изредка потрескивала заслонка
печи, и корки испеченного
хлеба на полках тоже трещали. На улице, против наших окон, разговаривали ночные сторожа. И еще какой-то странный звук порой доходил до слуха с улицы — не то где-то скрипела вывеска, не то кто-то стонал.
— О, господи, господи, — пробормотал хозяин, пошел куда-то в крендельную, тяжело шаркая валяными туфлями, и потонул в черной дыре арки, а я, проводив его, стал сажать
хлебы в
печь; посадил и задремал.